Елена Луконина
ОСМЫСЛЕНИЕ, ИЛИ ПОКОЛЕНИЕ «АУ!»
Елена Луконина
ОСМЫСЛЕНИЕ, ИЛИ ПОКОЛЕНИЕ «АУ!»
Несмотря на то что люди похожи друг на друга (голова, две руки, две ноги), у каждого из них свой неповторимый жизненный путь. Все мы разные, порой противоречивые и внезапные, порой тихие и смиренные… И все мы можем измениться — в поисках истины.
Статью, которую мы предлагаем сегодня вниманию читателей, можно было бы назвать "Субъективные заметки о русском роке". Автор неравнодушен к этому направлению музыки, которое вызывает столь большое количество откликов, как положительных, так и отрицательных. Последних, как водится, больше. Поэтому вторым названием для статьи могло бы стать такое: "Попытка оправдания". Удачная попытка.
Слово о богооставленности
В золотистом пшеничном зернышке есть часть солнечного тепла и света, невидимый импульс жизнеспособности, подаренный яркими лучами в момент его созревания. Когда зерно, упавшее в землю, прорастает, то его робкий и хрупкий стебелек вновь тянется к тому источнику жизни, благодаря которому он существует,— к солнцу. Так же и человеческая душа с самого рождения устремляется к своему Создателю — истинному Жизнодавцу, единственному настоящему источнику тепла и света. Каждый вновь пришедший в мир младенец — образ и подобие Божие. А подобное ищет Первоисточник, смутным или ясным отражением Которого оно является. Поэтому главное движение, изначально заложенное в человеке,— движение к Богу.
Сегодня же большая часть современного человечества переживает состояние богооставленности. Это самое страшное одиночество, оно причиняет мучительную, терзающую боль. Людям, выросшим в секулярном, раздираемом бесконечными распрями "мировом сообществе", сложно увидеть среди войн, катаклизмов, глобальных интриг бесконечное милосердие Любящего Отца, Его благой Промысл о каждом из нас. Мысли об абсурдности окружающей действительности толкают человека в бездну отчаяния и самоубийственной безысходности:
По сути дела, ад — это бесконечная, неизменная, вечная богооставленность, и когда человек ее переживает в этой жизни — это предчувствие ада. Но, слава Богу, пока мы существуем на этой Земле, у нас есть возможность разорвать эти сети: испив горькую чашу богооставленности, услышать, наконец, зовущего Господа: "Чадо, дай мне сердце твое" — и начать "путь домой", приняв как свои слова псалмопевца Асафа: "Мне же прилепляться Богу благо есть, полагать на Господа упование мое" (Пс. 72, 28).
Поколение "Ау!"
Не всякая душа ощущает личностный раскол, возникший в результате потери духовных ориентиров. Если ощущает — начинается поиск. Этот поиск не может быть гармоничным, потому что в душе человека нарушено незримое равновесие, он болезненно воспринимает свою внутреннюю неустроенность, причина которой — разлука с Богом, духовное сиротство.
Поэту дан особый талант. Он способен говорить о том, что испытывают многие, во всеуслышание, ясно и удивительно четко. Цена такой откровенности — препарирование собственной души, обнажение эпицентра личных переживаний. Когда речь идет о настоящей поэзии, по сути дела — это добровольная жертва, приношение себя людям через творчество.
Есть почитатели, обращающие внимание на творчество поэта только в силу его внезапной популярности, известности в тех заманчивых элитарных кругах, к которым они стремятся принадлежать (это касается, в том числе, и андеграунда). В этом случае очень мала вероятность обратной связи с автором, потому что "слушающие не слышат": "Что такое поэт? — несчастный, переживающий тяжкие душевные муки; вопли и стоны превращаются на его устах в дивную музыку. Его участь можно сравнить с участью людей, которых сжигали заживо на медленном огне в медном быке Фалариса: жертвы не могли потрясти слуха тирана своими воплями, звучавшими для него сладкой музыкой. И люди толпятся вокруг поэта, повторяя: "Пой, пой еще!", иначе говоря — пусть душа твоя терзается муками, лишь бы вопль, исходящий из твоих уст, по-прежнему волновал и услаждал нас своей дивной гармонией" [2].
Но хрупкая душа поэта бывает искренне благодарна тем, кто откликнулся на ее боль своей личной болью. Так двое заблудившихся в дикой лесной чаще зовут друг друга, радуясь одному только "ау!" в ответ на свой крик о помощи. Чем больше заплутавших, тем больше откликов. И вот уже сотни "ау!", слитые воедино, превращаются в многоголосье поиска. Так появился русский рок.
Многие из тех поэтов, о которых пойдет речь, уже находятся "по ту сторону смерти", их творческий путь был завершен вместе с последним вздохом. Некоторые еще имеют время что-то изменить и переосмыслить в своей жизни. Практически все они — герои многочисленных статей, публикаций и монографий. Официальные и неофициальные СМИ перебирают их слова и поступки по косточкам, домысливают и выдумывают подробности личной жизни, мифологизируют ту или иную персону, планомерно создавая очередной "брэнд". Я не претендую на объективность. И мне не интересна "жанровая принадлежность" песен и стихов — будь то рок или авторская песня — у поэта на первом месте стоит Слово.
"Дети проходных дворов"
Русский рок — это дитя урбанизации. Его мелодика — это музыка крыш, визг тормозов и ветер в водосточных трубах. Его герои родились "в душных кварталах новых районов" и "разменяли невинность в боях за любовь". Из этих "городских волчат" сбивались стайки, у которых был свой кодекс чести, свои понятия о нравственности, "солдаты дна" защищали свою "армию жизни":
Мир подростков — это скорее не мир, а война: "Дети смотрят в глаза новой войны — остановите нас!" ("Алиса", песня "Смутные дни"). В ходе боевых действий за "свое я" появляются и первые раненые — жестокостью, насмешками, презрением и равнодушием, и первые убитые — в прямом смысле этого слова. Сердца еще живых подавлены презрением, агрессией и насилием или опьянены безнаказанностью и желанием власти за счет унижения чужого достоинства.
Но дети — это наше отражение. Они как маленькие осколки зеркала копируют все происходящее в жизни взрослых и перенимают их принципы поведения и правила игры. Давно известно: "Что посеешь, то и пожнешь".
Авторитет наших предков перед своими детьми был непререкаем, потому что основанием своим, в первую очередь, полагал православную нравственность: "Чти отца твоего и мать твою". Молодежный досуг определялся годовым циклом постов, церковных праздников и будней. Поэтому было бы наивно полагать, что повсеместная идеологическая ложь, тиражируемая в годы безбожия, принесет процветание и добрый плод обществу "благополучных советских людей", так как "сеющий ветер пожнет бурю":
И советские дети видели и остро переживали любую неправду, даже самую, казалось бы, "невинную" и "ничтожную":
Это было время бунтарей. Но бунт был не против правды, а против "правильности", против ханжества и морали "строителей коммунизма". Пришло понимание того, что не все, что делается во имя добра, есть Добро:
Герои прошлого остались в прошлом. Авторитеты советского Олимпа не способны были вызвать больше ни уважения, ни доверия у "последних героев":
И вот эти "дети могил" начинают поиск своей правды, противопоставляя себя лицемерному миру взрослых, отрицая и игнорируя его ценности:
Рады ли они были своему бунту? Скорее, чувствовали интуитивную, почти физически ощутимую внутреннюю необходимость изменить свою жизнь:
Человек терзаем сомнениями, он не уверен в своих силах — и все-таки делает первый шаг на выбранном пути:
Если струсить, если этого шага не сделать, тебя поглотит "пучина мирская", где "в мире задернутых штор нет приюта Звезде — точный расчет при условии "наверняка" ("Алиса", песня "Слово"), где "тот, у кого есть хороший жизненный план, вряд ли будет думать о чем-то другом" ("Кино", песня "Бошетунмай").
Земля, тлен, суета станут единственной альтернативой твоему когда-то невыбранному пути — вечным пристанищем, центром притяжения одряхлевшей, дряблой души:
Отторжение существующей мировоззренческой системы зарождалось внутри человека. В зависимости от темперамента, эмоционально это неприятие проявлялось от депрессивного спокойствия — "нам это не нравится, все плохо, но сделать ничего нельзя" — до эпатирующего протеста, выраженного в резкой и эксцентричной форме:
"Образ врага" искать было не нужно. Им стал советский режим, который повсеместно ограничивал "права и свободы", сдерживая юношеский пыл и неуемную жажду жизни. Только 90-е годы дали понять, насколько различным было восприятие "свободы" у тех, кто в свое время за нее боролся. Для кого-то свобода выражалась в возможности регулярно слушать модные новинки западной музыкальной индустрии и спокойно скупать вещи из последних коллекций нашумевших дизайнеров, минуя вездесущих фарцовщиков. Для таких людей "совок" был империей тотального дефицита, а "заграница" — обществом всеобщего благоденствия. И творчество их изначально было прозападным, часто англоязычным, воплощавшим желание привнести "глоток свежего воздуха Гудзона" в затхлую советскую действительность. И когда эта долгожданная "свобода" наконец-то хлынула в деформированное постсоветское общество в виде тряпочно-полуфабрикатно-массмедийного водопада, больше искать стало нечего. Изголодавшиеся по истине напитались дешевым суррогатом, духовным "фастфудом", опять наступило "сытое время, сытые дни", когда "боль и радость почистили зубы и спят, звук, в котором когда-то был крик, в рот набрал воды и прикусил язык" ("Алиса", песня "Земля"). Теперь они — преуспевающие шоумены, известные кулинары, заслуженные мемуаристы и почетные тусовщики.
Вообще, конфликт прозападного и прорусского направлений в музыке обычно связан с вопросом: "Что важнее — слово или музыка?". Для настоящего поэта главенство слова очевидно. В нем концентрация мысли достигает предельного воплощения. А музыка, дополняя и раскрывая слово, рождается так: "Когда разбивается сердце поэта, оно разбивается в музыку" (О. Уайльд). Но мало просто избрать слово. Важно понять, что это Божий дар и, как минимум, "не путать его с яичницей".
Слово — это очень острый и опасный инструмент, как хирургический скальпель — им можно провести успешную операцию и вылечить человека, а можно зарезать.
Многие поэты играют этим скальпелем "в ножички", швыряя его в цель наугад, с закрытыми глазами, изощряясь в рифмах и остротах, изобретая непроизносимые неологизмы. Печально видеть, когда со сцены сквернословят, когда слово превращается в средство поведать миру о тех сиюминутных потребностях, о которых вполне достаточно нечленораздельно промычать.
Русский рок богат теми, для кого слово первично. Более того, теми, для кого первично русское слово:
В эпоху интернационализма, как, впрочем, и сейчас, самобытность русского народа зачастую ограничивалась самодеятельными песнями-плясками, национальными костюмами и кулинарной спецификой. Все это было ярко и весело — расписные кокошники, пузатые самовары, свекольный румянец, задорный визг и караваи с узорами. Обрядово-бытовая сторона поощрялась и приветствовалась всеми "представителями советской культуры" — от директора сельского клуба до министра.
И кому было интересно, что вся эта бутафорская шелуха — лишь ветхая, залатанная одежда той России, которую растеряли в ходе борьбы за "мировую революцию"?
Поколение "Ау!" пыталось переосмыслить то, что переосмысливать примерным советским гражданам было нельзя — трагедию падения своей Родины. Это плачевное состояние не воспринималось иначе, как Лихо:
Переосмысление это часто шло извилистым путем — через "бабкины напевы", с чрезмерным увлечением языческими мифами и фольклором. Но это было желание узнать, "откуда есть пошла Русская земля". Взяв в руки "посошок", они, спотыкаясь, побрели к истокам, пошли искать свою потерявшуюся в дебрях отступничества Родину:
И, по-моему, неистощимое чувство благодарности к этим "ходокам" живо еще и потому, что они оберегали теплом своих душ трепетное пламя национальной самобытности, не дали его потушить сквознякам западного космополитизма. Более того — они призывали к ответственности за свою Родину, понимая, что быть русским — это не только почетное право, но и великая обязанность:
Они шли часто на ощупь, теряя силы, захлебываясь в собственной духовной немощи. И где же было искать поддержки, к кому обратиться за помощью?
В первых песнях поколения "Ау!" гораздо больше обвинений, хлестких фраз, "брошенных в лицо" толпе как вызов на тропу войны, приглашение на дуэль. Но постепенно приходит осознание не только несовершенства внешнего мира, но и своего личного несовершенства. Противопоставление "мы — они" превращается в вопрос: "А мы — это кто? Какие мы? И так ли сильно мы отличаемся от них?". Это совершенно новый этап в жизни поэта. Когда он переосмысливает свое личное бытие, заглядывает внутрь себя. И, сделав это, ужасается.
"Кто не испугался себя, тот не знает страха". И этот страх толкает человека подчас на противоречивые, необдуманные поступки. Душе хочется взлететь из мерзкой бездны греха, но без покаяния это невозможно:
И душа начинает метаться:
Поколение "Ау!" искало истину. Бывает поиск ради поиска, когда человеку важен не результат — обретение истины, а сам процесс — "скользи по всему и ни на чем не останавливайся" (группа "Пилот", "Сказка о прыгуне и скользящем"). По такому пути идут многие люди, перебирая одно "учение" за другим, перелистывая страницы книги "заблуждений человечества". Они не "алчут и ж аждут правды", не хотят ей насытиться, их вполне устраивают "легкие перекусы". У священника Александра Ельчанинова есть замечательные размышления на эту тему: ""Я ищу истины".— Счастье, если при этом делается ударение на последнем слове — "истина". Много хуже, если с гордостью подчеркивают слово "ищу", гордясь положением постоянно стремящихся к истине — "всегда учащихся и никогда не могущих дойти до познания ее" (2 Тим. 3, 7). Совсем плохо, что бывает чаще всего, когда ударение делается на слове "я" [23].
Поэты такие скитания мысли и чувства часто провоцируют сами, считая, что вдохновение питается как раз за счет "новых эмоций и впечатлений". Не находя утешения, поэт решает жить по принципу "Я всегда буду против". Это отрицание ради отрицания, когда любое постороннее стремление к созиданию сопровождается агрессивным отпором, а в своем арсенале имеются только стремления деструктивные.
Но душа, не имеющая твердого основания в духе, нигде не находит покоя. Потому что покой можно найти только так: "Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко" (Мф. 11, 28-30). В душе есть место, которое никто, кроме Бога, заполнить не может и не должен заполнять... Если это место пусто, образуется зияющая рана, человек всегда будет чувствовать себя одиноким, никчемным и ненужным. Если эта прореха не закрыта, в душе гуляет ветер уныния и постепенно выдувает все тепло, все добро, собираемое по крупинкам… и "ты чувствуешь сквозняк от того, что это место свободно..." ("Аквариум", песня "Глаз").
Многие "гении", почитаемые миром за новых пророков, были глубоко несчастными и одинокими людьми. Так как же можно не радоваться, когда поэт обретает свой духовный стержень, когда творчество его становится созиданием, а не разрушением, когда он отстаивает твердо выбранную сердцем веру, когда решает "ветхий храм разрушить, греть надеждой душу и увидеть Солнце-Иерусалим"? ("Алиса", песня "Солнце-Иерусалим").
Очень часто происходит парадоксальная вещь: люди, вполне сытые и благополучные, оставившие свои юношеские переживания и надежды где-то глубоко в прошлом, не прощают поэту того, что он обретает искомое, то, к чему он стремился всю жизнь. Из "широких штанин" обывательского лексикона достаются такие "неоспоримые" фразы, как: "поэт должен быть голодным", "теперь N уже не тот, что раньше… вот раньше была энергия, мощь, харизма", "он постарел и успокоился" и т.д. Самое неприятное в этом, что, наблюдая когда-то за чужой болью, за чужим выплеском страданий, люди были лишь сторонними наблюдателями. Это — эффект "мыльной оперы", когда от переживаемых другими жизненных трагедий можно отключиться при помощи телевизионного пульта.
Но если вера легла в основание человеческой души краеугольным камнем, он будет творить во славу Творца, выбирая единственный способ преодолеть свое одиночество:
Не хочется загадывать наперед, потому что само "время покажет, кто чего стоил в этой пурге". Жизненный путь многих еще не закончен, не подведена черта. Дай Бог им сил с честью нести свой крест. Кого-то уже нет среди живущих. Светлая им память. Но их любили, любят и будут любить. Потому что они — настоящие. Потому что предельной откровенностью души они выстрадали себе право "радоваться с радующимися и плакать с плачущими".
в ТЕКУЩИЙ РАЗДЕЛ || на ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ
